Юрий Михайлович Лотман

26 февраля Юрию Михайловичу Лотману исполнилось бы 95 лет.
Мне повезло. Благодаря Б.О.Корману, я получил возможность не только «живьем» услышать его доклад, но даже пообщаться с этом выдающимся ученым и человеком.
Если кому-то интересно – вот впечатления от этого события.

«Бывают странные сближения»
(А.С.Пушкин, «Заметка о «Графе Нулине»)

«Каин, где брат твой…?» - так вопрошал Борис Осипович Корман году в 1977 или 1978 в своем разборе одного из вариантов моей статьи об А.И.Полежаеве. Предыдущий вариант был написан под сильнейшим влиянием работы Ю.М.Лотмана «Декабрист в повседневной жизни (Бытовое поведение как историко-психологическая категория)» (1975). Я наткнулся на нее, разбирая в Сосновке библиотеку, перевезенную из Ижевска, «погиб» и уже не видел других способов описания интересовавшего меня материала. Б.О. не оставил в этом варианте камня на камне, я вымарал из него всего Лотмана, и вот – на тебе: «Каин…».
Увлечение Лотманом, тем не менее, осталось со мной на всю жизнь, и я начал учиться как-то совмещать лотмановский подход к тексту с кормановским. Но зарубка в памяти осталась – у шутки Б.О. было какое-то второе дно, которое я только почувствовал. Приблизиться к пониманию мне удалось намного позже. 
Обретаясь осенью 1982 г. на стажировке в ЛГУ им. А.А.Жданова, в середине октября я получил от Б.О. письмо. Оказалось, что в начале ноября он должен выступить в ленинградском Доме-музее Достоевского и сразу уехать на конференцию в Таллин, что мой доклад тоже включен в программу этой конференции, и Б.О. предлагает ехать в столицу советской Эстонии вместе. 
Утром 10 ноября Б.О. прочитал свой доклад, в перерыв мы вышли из музея и двинулись за багажом, чтобы отправиться на вокзал. Моя обычно молчащая интуиция тут буквально возопила: что-то не так! Я стал оглядываться по сторонам и доложил Б.О., что дорогу нам загородил автоподъемник, в люльке которого человек прилаживает к стене красный флаг с черной траурной лентой. Б.О. поднял вверх указательный палец, воскликнул: «О!», и мы рванули на квартиру, где на чемоданах сидела его жена Эмилия Михайловна. Там он, отметая все вопросы, попросил включить радиоприемник, из которого полились звуки «Лебединого озера». Умер Леонид Ильич Брежнев.
Утренний Таллин был категорически не похож на город, безутешно скорбящий по безвременной ушедшему от нас Генеральному секретарю. Пока мы шли к гостинице, я успел заметить лишь одну магазинную витрину, в которой на подставке стоял небольшой портрет усопшего в черной рамке, перед которым теплилась скромная церковная свеча. То, что остальная страна переживала чуть не как катастрофу, здесь осмыслялось философски: Бог дал – Бог взял. 
Примерно тот же настрой был и у участников конференции. Для них главной новостью было участие в ней Юрия Михайловича Лотмана и его жены Зары Григорьевны Минц. Смерть Брежнева обсуждалась, в основном, в связи с объявленным в стране трауром и возможной, в связи с ним, отменой банкета, которым традиционно завершились подобные научные мероприятия.
О ломоносовской «Оде, выбранной из Иова» (1743) - его статья на эту тему появилась в 1983 г. - Ю.М. докладывал в битком набитой аудитории, внимавшей его развернутому рассказу о контексте, в котором она писалась. О страхе европейцев перед мощью Сатаны, ужасе загробных мук и попытках победить силы ада с помощью костра и процессов ведьм. «Однако гарью тянуло и из лесов Сибири и русского Севера. Костры, сжигавшие ведьм в XVI – XVII вв., пылали по всей Европе – от Шотландии до Саксонии и от Испании до Швеции. Границы, разделявшие католическую и протестантскую Европу, для них не существовали. Однако граница, отделяющая Русскую землю от Запада, оказалась непроницаемой. Невротический страх перед ведьмами России был неизвестен, неизвестны были и инквизиционные их преследования. По эту сторону культурной границы пылали другие костры — костры самосожжений, гари старообрядцев.
Западный страх XVI — XVII вв. был предчувствием неотвратимости нового общественного порядка, который в массах народа осмыслялся как порядок сатанинский. Психология русского старообрядчества была другой: страха — спутника неуверенности и ожидания — не было. Было ясно, что конец света уже наступил, антихрист уже народился, времени уже не существует. Костер был попыткой обезумевшего от страха мира спасти себя, найдя то злокозненное меньшинство, которое причиняет ему гибель. Самосожжение — средство спасти себя от влияния и соблазна уже погибшего мира. Идеи были глубоко различны, но дымом от костров одинаково тянуло и с Запада, и с Востока».
Юрий Михайлович строил доклад так, что в сознании слушателей начинал «работать» и другой –собственно лотмановский - контекст: обыски в доме Ю.М., связанные с поисками самиздата, бесконечные доносы, препоны на пути издания научных сборников и монографий, слежка, отказ выпускать выдающегося ученого за пределы СССР на научные конференции. Многие знали, что 2 года назад Лотман с огромным трудом отстоял созданную им кафедру, но был вынужден уйти на другую. Оказалось, что мужу и жене на одной кафедре работать негоже.
Это был его «костер». 
Ф.С.Сонкина передает рассказ Ю.М., отражающий его настроения конца 1970-х: «Один немец довел собаку до инфаркта (раньше таких случаев не было) только тем, что делал с ней все наоборот: собака хочет спать - ее ведут гулять, хочет гулять – вели спать, и так все время. Собака умерла. Вот и с нами поступают также». 
«Работал» и общий контекст, в который было погружено большинство слушателей доклада - латентный антисемитизм, доносительство, подавление любых форм научного и других форм инакомыслия. 
У многих слушателей были и свои – персональные - «костры».
Тем не менее, вывод, который делал Ю.М.Лотман, звучал оптимистично (сегодня могу уверенно сказать – излишне оптимистично): «Общая установка борьбы с инквизиционным духом требовала замены атмосферы страха и веры в могущество зла убеждением в неколебимой силе разумного и доброго начала. Ренессансное сомнение в силе и благости Бога рикошетом возвысило Сатану, а трагическое мировосприятие барокко превратило его в подлинного «князя мира сего». Век разума необходимо было начать с оправдания добра, и Ломоносов заканчивает «Оду, выбранную из Иова» «теодицеей» — утверждением, что Бог «всё на пользу нашу строит».
«Она («Ода» - В.Ч.) рисует мир, в котором, прежде всего, нет места сатане. Бегемот и Левиафан, которым предшествующая культурная традиция присвоила облики демонов, вновь, как и в Ветхом завете, предстают лишь диковинными животными, самой своей необычностью доказывающими мощь творческого разума бога. Но и бог оды — воплощенное светлое начало разума и закономерной творческой воли». 
На следующий день после смерти Л.И.Брежнева утверждение о том, что Бог «всё на пользу нашу строит», а Левиафан – лишь диковинное животное, звучало как выражение надежды на то, что добро будет вновь оправдано, а «дым» больших и малых, личных и общих «костров», наконец, развеется без следа. 
В перерыве Ю.М. пригласил Б.О. и Эмилию Михайловну (ну, и меня заодно) на обед в ближайший ресторан, дав сопровождающим своего сына Михаила Юрьевича – Ю.М. и Зара Григорьевна обещали подойти чуть позже. «Чуть» мы провели в одиночестве – в практически пустом ресторане нас не встретил и к нам не подошел ни один официант. Пришедших минут через 30 Юрия Михайловича и Зару Григорьевну это, похоже, ничуть не удивило. Ю.М. оживился, заговорил с сыном по-эстонски, и официант возник мгновенно, словно из-под стола. 
Обслуживал он нас по высшему разряду, но, когда пришло время расчета (Ю.М. не позволил нам заплатить за обед), Лотман, передавая официанту деньги, интонационно подчеркнул: «А сдачу можете оставить… МНЕ». И обернувшись к нам: «Чтобы впредь неповадно было». И дождался сдачи, и демонстративно пересчитал ее, и аккуратно убрал в кошелек. И мы вышли из ресторана с гордо поднятыми головами: бытовой национализм был на мгновение повержен в прах.
Вечером в гостинице выяснилось, что Борису Осиповичу доклад Лотмана не понравился: «Мне не интересно знать, сколько раз портной провел утюгом по моим брюкам. Мне важно, чтобы брюки были выглажены». Получалось, что Ю.М. уделил слишком много внимания ПРОЦЕССУ анализа ломоносовской «Оды», разговору о том, что ПРЕДШЕСТВОВАЛО ее возникновению, непростительно мало сказав о ней самой.
Такой поворот был бы для меня неожиданным, если бы я не помнил письма, с которого начал этот мемуар: «Каин, где брат твой…?». Кормановская оценка выходила за пределы конкретного лотмановского доклада и распространялась, видимо, на сам подход Ю.М. к литературе. 
Это вовсе не значило, что Б.О. не ценил научный и человеческий подвиг Ю.М., не следил за его работами и не признавал его право на избранный им путь в науке. В данном случае, кажется, Б.О. защищал свой. И меня - от соблазна смены направления и учителя (он недавно уже пережил измену своего ученика). Хотя я не исключаю и подсознательной обиды – нет, не на Ю.М.Лотмана, а на судьбу, которая, не обойдя его своим «костром», лишила Б.О. того, что для Ю.М. было естественным - зрения, а вместе с ним мобильности, возможности работать в одном из старейших университетов страны, в хороших библиотеках, оперировать большими объемами информации. 
В Таллине на моих глазах разворачивалась драма трудных отношений двух больших ученых, очевидная человеческая близость которых была ограничена научной эксклюзивностью и автономностью каждого из них.
Еще раз я близко увидел Ю.М. и его жену на третий день конференции, и опять за столом. Но уже банкетным. Вышестоящий товарищи банкет официально запретили, но он был переименован в «товарищеский ужин», и на него посмотрели сквозь пальцы. Ю.М. и Зара Григорьевна, в знак уважения к Б.О., в начале банкета покинули «тартуский» стол и пересели за наш. 
Тогда до Ижевска только-только дошла лотмановская биография Пушкина, я успел ее прочитать и начал что-то лепетать о ее достоинствах. Ю.М. неожиданно смутился и заговорил о массе досадных опечаток, которые исправит во втором, если оно будет, издании.
Он, действительно, внешне был удивительно похож на Эйнштейна. Точнее, на известные нам его портреты. Думаю, сознательно подчеркивал это сходство, играл им и с ним. Небольшого роста, очень подвижный, открыто эмоциональный, немного заикающийся, постоянно готовый к диалогу. У него и у Зары Григорьевны были удивительные глаза. У нее – нереально бирюзовые, глубокие, светящиеся изнутри теплым и добрым светом (еще раз с таким цветом я встретился всего один раз – когда впервые, с поворота горного серпантина, увидел озеро Абрау-Дюрсо). У Ю.М. - голубые, всепонимающие, грустные и очень усталые. Так иногда старая собака, прожившая в семье со щенков, смотрит на малолетних внуков хозяина. 
Потом произошло то, что известно всем. Через год, немного недотянув до «перестройки», которая на короткий период притушило «костры», о которых уже писалось, умер Борис Осипович Корман. К Юрию Михайловичу судьба была щедрее – он успел получить заслуженную порцию международной славы, широко издавался, стал классиком, прочитал цикл лекций на ТВ...
А я часто вспоминаю слова из лотмановского доклада: «Ломоносов был с теми, кто уводил человека из расшатанного, внушающего ужас мира, отданного на произвол демонического безумия, в мир разумный и простой. Это давалось ценой упрощений, но только эти упрощения были способны освободить человека из-под власти Страха и его порождений: нетерпимости, фанатизма и жестокости. Дверь в век Просвещения была открыта».
Дверь-то открыта. Только мы что-то уж очень долго топчемся на пороге.

Источник: Facebook