К своему стыду и досаде, я не специалист по древнерусской литературе, поэтому не возьмусь подробно писать о Законе и Благодати на этом материале. Могу только предположить, что отношения между ними не были для древнерусского автора проблемой, и универсальность Благодати была важнейшим элементом его исходной позиции.
Эту ситуацию начал открыто и вызывающе ломать Петр Великой, отказавшийся от идеологемы Москвы – Третьего Рима («а четвертому не бывать»!) в пользу Петербурга – символа регулярного государства, государства-империи.
Почему не Иван Грозный? Тем более, что именно он и ввел в российскую государственную идеологию идею государя – помазанника Божия и утверждал, что его (Ивана) воля есть выражение воли Всевышнего? Прежде всего, потому, что другим (в противовес гордыне всесилия) полюсом поведения и самосознания Ивана Грозного была аскеза, смирение перед лицом Высшей Власти. Об этой стороне личности Грозного пушкинский Пимен рассказывает Григорию Отрепьеву: «Подумай, сын, ты о царях великих. / Кто выше их? Единый Бог. Кто смеет / Противу их? Никто. А что же? Часто / Златый венец тяжел им становился: / Они его меняли на клобук. / Царь Иоанн искал успокоенья / В подобии монашеских трудов. / Его дворец, любимцев гордых полный, / Монастыря вид новый принимал: / Кромешники в тафьях и власяницах / Послушными являлись чернецами, / А грозный царь игуменом смиренным».
Знание о Благодати как высшей цели здесь парадоксально совмещается с Законом, который часто превращается в губительное самовластие, питает гордыню самодержавного величия и углубляет противоречие между реальной и идеальной системой бытия.
Петр Первый и вслед за ним русский 18 век с его установками на просветительство, рационализм и регулярность вместе с церковью начал отодвигать и чаяние Благодати, наивно полагая, что мир исчерпан его земным содержанием и нуждается для своего совершенства лишь в разумной организации по общепринятым (договор, земной рукотворный Закон!) правилам.
Религией русского 18 века стало государство как тот «конечный» институт, который способен всех «сверчков» рассадить по своим «шесткам»: объединить и организовать живую жизнь и живых людей и направить их к единственно верной цели – расширению и укреплению империи.
Именно 18 век и переломил ситуацию, сложившуюся в предыдущую эпоху: государство, добившись доминирования над всеми сферами и формами социального и личного бытия и культивируя идею самодержца как носителя высшей воли и высшей власти, подменило чаяние Благодати как полноты бытия во Христе не идеей общественного договора как узаконенного партнерства власти и человека (Европа), а «справедливости», обеспеченной идеальными государством и самодержцем.
Инерция подмены взыскания духовного совершенства поисками земной «справедливости», которой распоряжаются государство и государь, не исчерпала себя в России до сих пор. В критические моменты нашей истории – от 1812 до 1945 года - она подтверждала свой огромный мобилизационный потенциал. А в мирные периоды становилась опорой для консервативных сил, которые в нашем благословенном отечестве суть силы охранительные.
Эту подмену закрепило безволие послепетровской РПЦ, до сих пор остающейся одним из государственных институтов. А подтачивали, с одной стороны, очевидные исторические издержки, а с другой – противоречие, обнаруженное еще Николаем Михайловичем Карамзиным.
Свой основной труд он посвятил истории расширения и укрепления ГОСУДАРСТВА Российского, истории усиления его консолидирующей роли.
Именно так прочитал первый том карамзинской «Истории» молодой Пушкин: «В его Истории изящность, красота / Доказывают нам без всякого пристрастья / Необходимость самовластья и прелести кнута».
(Другой великий Александр Сергеевич – Грибоедов – примерно в это же время, наблюдая деспотизм в Иране, писал: «Рабы, мой любезный! И поделом им! Смеют ли они осуждать верховного своего обладателя? У них и историки панегиристы». В последних словах Грибоедов явно намекает на Карамзина.)
Возможно, излишняя язвительность поэта была продиктована не только содержанием прочитанного, но и тем, что Пушкин в это время был влюблен в жену Николая Михайловича, отчаянно ревновал к ней ее мужа (!) и оскорбился холодной ироничностью четы Карамзиных.
Но даже с этой поправкой оценка Пушкина не была лишена оснований, которые исчезли после выхода в свет следующих томов, в которых и стал проясняться основной замысел автора: соотнести укрепление государства с уровнем просвещения и нравственности общества. Шире – уровнем цивилизации.
И если первые шаги российской государственности вызывали у Карамзина сочувствии и понимание («…видим, что предки наши занимались не только историческими и Богословскими сочинениями, но и романами; любили произведения остроумия и воображения»), то эпоха Ивана Грозного привела его в недоумение противоречием между «усилением государственной консолидации и превращением патологии личности царя в трагедию народа» (Лотман Ю.М. Колумб русской истории).
Не станем оценивать «Историю Государства Российского» с позиций историографии. По этому поводу сказано много дельного. Нас здесь интересует не Карамзим-историк, а Карамзин – носитель определенного мировосприятия, которое и отразилось в его исследовании.
Так вот, столкнувшись с указанным противоречием между государственностью и нравственностью и не видя путей его разрешения на государственном и социальном уровнях, Николай Михайлович пришел к поразительному выводу.
5 декабря 1818 года в своей речи на торжественном собрании Российской Академии он резко противопоставил государство и мораль, «державу» и «душу»: «Для того ли образуются, для того ли возносятся Державы на земном шаре, чтобы единственно изумлять нас грозным колоссом силы и его звучным падением; чтобы одна, низвергая другую, через несколько веков обширною своею могилою служила вместо подножия новой Державе, которая в чреду свою падет неминуемо? Нет! И жизнь наша и жизнь Империй должны содействовать раскрытию великих способностей души человеческой; здесь все для души, все для ума и чувства; все бессмертно в их успехах! Сия мысль, среди гробов и тления, утешает нас каким-то великим утешением».
Так впервые принципы новозаветной истории опрокидываются на «мирскую» историю: и та и другая имеютсмысл – замысел Провидения - недоступный человеку. Но человек, живущий в истории, несет моральную и нравственную ответственность за свои поступки. Как отметил Ю.М.Лотман в уже цитированной работе, «…именно это – сочетание таинственных объективных процессов и сознательной – судимой совестью – воли человека – отправная точка исторических рассуждений Толстого. И когда стареющий Карамзин записывает: «Мы все как муха на возу: важничаем и в своей невинности считаем себя виновниками великих происшествий», то автором этих строк вполне можно представить себе создателя «Войны и мира».
Л.Н.Толстой родится (1828) через 2 года после смерти Н.М.Карамзина (1826), между ними лягут несколько поколений и целая культурная эпоха, ключевым звеном которой будет А.С.Пушкин, для которого нравственное «самостояние» человека перед губительным дыханием истории как раз и выльется в развернутую идеальную модель отношений между человеком и государством. Ключевым моментом этой модели станет идея милования, «переступания» Закона в ответ на предпринятый подданным акт добровольного вручения себя.
Но об этом в следующей части.
Источник: ЖЖ
* Заметки в блогах являются собственностью их авторов, публикация их происходит с их согласия и без купюр, авторская орфография и пунктуация сохранены. Редакция ИА «Сусанин» может не разделять мнения автора.
