- Мам, а где папа? – Он в Армении, доча. Там произошло страшное землетрясение, и папа с другими людьми сейчас там очень нужен.
Конечно, я не помню точную формулировку — мне было 5 лет, и я не видела папу уже 2 недели. Мне было совершенно не важно, где там какое землетрясение — я носилась по двору, играя в казаков-разбойников.
Однажды открылась дверь. На пороге стоял похудевший отец, держал в руке дудочку мне в подарок. Потом несколько дней подряд старательно объяснял мне, что делать, если трясется земля; как помочь, если человек под завалом, придавленный балкой, еще дышит.
Папа не был спасателем. Он был простым строителем. И все его рассказы для меня звучали, как героические сказки.
* * * * *
- Алло, пап, я в Крымске. – Слышал. Береги себя.
За 20 лет между Спитаком до Крымском у меня сформировалась привычка постоянно рисковать и жить быстро, ибо кризисы, войны, катастрофы планировать на 20 лет вперед мы не научились. Это такая банальность, но она отразилась в моем поведении очень четко: лично мне комфортно, когда вокруг все взрывается, трещит по швам, всюду кризисы. Я чувствую, что в такой момент необходим и нужен каждый человек, он становится значим. В любое другое время у нас этого нет ни в политике, ни в модели общения между людьми.
Поэтому, когда я слышу про идеологию стабильности, я понимаю, что мне и многим представителям моего поколения это слово чуждо. Для нас риск – это не прыгать с парашютом или нырять с аквалангом. Риск – это открыть свою компанию и платить все налоги, риск – это говорить, что думаешь, риск – это поехать в зону ЧС, риск – это заниматься публичной деятельностью или, не дай бог, политикой. Мой риск – это просто жить, дышать полной грудью и идти вперед.
***
У меня в патронате 5 детей. В прошлом году от рака умер младший, Артемка. Мы за него боролись до последнего. Я не забуду день, когда позвонил врач. В момент, когда я услышала: «Алена, вы сейчас только отреагируйте спокойно», — отключились нервы: не было ни эмоций, ни слов. Я записала, кому звонить, куда идти, сколько денег нужно на похороны. Положила трубку и механически сделала все, что мне рассказали. Потом две недели спрашивала себя, когда меня накроет, когда я хотя бы начну рыдать или вообще понимать, что случилось. Но меня никак не крыло.
* * * * *
В первую чеченскую кампанию я была совсем ребенком. Война для меня была просто героическим мероприятием. А потом в каждый подьезд начали приходить цинковые гробы. На год наш двор превратился в кладбище. Каждую неделю с 8 и до 4 (до сих пор не понимаю, почему именно в это время) играл оркестр и матери плакали так, что замирало сердце. А потом сердце реагировать прекратило. Оркестр играл, они плакали, а мы всегда приходили, клали цветы и уходили.
На первом курсе журфака МГУ в конце учебного года в мою группу распределили Борю. Боря вернулся из Чечни контуженным. Я тогда писала про солдатских матерей, армию, Чечню, войну и политику в отношении военных. И вот Боря сказал: «ты хороший парень, Аленка» и решил меня защищать. Самое главное, он много мне рассказывал, как ребята рисковали в Чечне. «Рисковали» – именно это слово он произносил постоянно. Я тоже была в Чечне и не помню жажды риска. Я помню, у ребят было желание жить, любить и привычка воевать. Кстати, один мой друг, например, пройдя обе чеченские кампании, до сих пор спит на животе, как будто он обнимает автомат, и в любой момент ему придется стрелять. Так вот Боря мне сказал: «Рисковать». Я ответила: «А кому это надо». Он, человек моего поколения, воспитанный уже Россией, погрустнел и выпалил: «Да хрен знает, Ален. Ну кому-то нужно».
****
Недавно ехала в машине с другом. Он показал мне клип с фотографиями в память о погибших бойцах Вымпела и Альфы, которые в Беслане освобождали детей. Там были фото одного из них, совсем молодой и красивый парень, получил 11 выстрелов в спину, но ребенка спас. На стене в Беслане до сих пор надпись: «Альфа Вымпел спасибо ребята за то, что спасали наших детей!»
Я бы могла еще много рассказать всяких историй, как круто ощущать себя героем, рисковать, а потом еще круче об этом писать. НО!!! Риск – это норма для нашей страны, но не норма для всех остальных. Я умею стрелять, но не хочу быть свидетелем войны и когда-нибудь всерьез применять свои навыки. Я волонтер в ЧС, но я их не хочу. Задача не плодить риски, а сделать так, чтобы их не было.
На бумаге все героическое красиво. А в жизни оно страшно, потому что отсутствие страха и есть самый главный ужас нашего времени. Самое главное бесстрашие сегодня – это говорить правду смело и в лицо, как бы пафосно это ни звучало. Делать и говорить. А вот этого многие боятся. Недавно 11-летний Олег спросил у меня: «Почему надо говорить правду, если по голове ударить проще». А я не знаю, что ответить. По голове и, правда, проще. А хочется, чтобы было наоборот.
Источник: Сайт Алёны Поповой
* Заметки в блогах являются собственностью их авторов, публикация их происходит с их согласия и без купюр, авторская орфография и пунктуация сохранены. Редакция ИА «Сусанин» может не разделять мнения автора.
Конечно, я не помню точную формулировку — мне было 5 лет, и я не видела папу уже 2 недели. Мне было совершенно не важно, где там какое землетрясение — я носилась по двору, играя в казаков-разбойников.
Однажды открылась дверь. На пороге стоял похудевший отец, держал в руке дудочку мне в подарок. Потом несколько дней подряд старательно объяснял мне, что делать, если трясется земля; как помочь, если человек под завалом, придавленный балкой, еще дышит.
Папа не был спасателем. Он был простым строителем. И все его рассказы для меня звучали, как героические сказки.
* * * * *
- Алло, пап, я в Крымске. – Слышал. Береги себя.
За 20 лет между Спитаком до Крымском у меня сформировалась привычка постоянно рисковать и жить быстро, ибо кризисы, войны, катастрофы планировать на 20 лет вперед мы не научились. Это такая банальность, но она отразилась в моем поведении очень четко: лично мне комфортно, когда вокруг все взрывается, трещит по швам, всюду кризисы. Я чувствую, что в такой момент необходим и нужен каждый человек, он становится значим. В любое другое время у нас этого нет ни в политике, ни в модели общения между людьми.
Поэтому, когда я слышу про идеологию стабильности, я понимаю, что мне и многим представителям моего поколения это слово чуждо. Для нас риск – это не прыгать с парашютом или нырять с аквалангом. Риск – это открыть свою компанию и платить все налоги, риск – это говорить, что думаешь, риск – это поехать в зону ЧС, риск – это заниматься публичной деятельностью или, не дай бог, политикой. Мой риск – это просто жить, дышать полной грудью и идти вперед.
***
У меня в патронате 5 детей. В прошлом году от рака умер младший, Артемка. Мы за него боролись до последнего. Я не забуду день, когда позвонил врач. В момент, когда я услышала: «Алена, вы сейчас только отреагируйте спокойно», — отключились нервы: не было ни эмоций, ни слов. Я записала, кому звонить, куда идти, сколько денег нужно на похороны. Положила трубку и механически сделала все, что мне рассказали. Потом две недели спрашивала себя, когда меня накроет, когда я хотя бы начну рыдать или вообще понимать, что случилось. Но меня никак не крыло.
* * * * *
В первую чеченскую кампанию я была совсем ребенком. Война для меня была просто героическим мероприятием. А потом в каждый подьезд начали приходить цинковые гробы. На год наш двор превратился в кладбище. Каждую неделю с 8 и до 4 (до сих пор не понимаю, почему именно в это время) играл оркестр и матери плакали так, что замирало сердце. А потом сердце реагировать прекратило. Оркестр играл, они плакали, а мы всегда приходили, клали цветы и уходили.
На первом курсе журфака МГУ в конце учебного года в мою группу распределили Борю. Боря вернулся из Чечни контуженным. Я тогда писала про солдатских матерей, армию, Чечню, войну и политику в отношении военных. И вот Боря сказал: «ты хороший парень, Аленка» и решил меня защищать. Самое главное, он много мне рассказывал, как ребята рисковали в Чечне. «Рисковали» – именно это слово он произносил постоянно. Я тоже была в Чечне и не помню жажды риска. Я помню, у ребят было желание жить, любить и привычка воевать. Кстати, один мой друг, например, пройдя обе чеченские кампании, до сих пор спит на животе, как будто он обнимает автомат, и в любой момент ему придется стрелять. Так вот Боря мне сказал: «Рисковать». Я ответила: «А кому это надо». Он, человек моего поколения, воспитанный уже Россией, погрустнел и выпалил: «Да хрен знает, Ален. Ну кому-то нужно».
****
Недавно ехала в машине с другом. Он показал мне клип с фотографиями в память о погибших бойцах Вымпела и Альфы, которые в Беслане освобождали детей. Там были фото одного из них, совсем молодой и красивый парень, получил 11 выстрелов в спину, но ребенка спас. На стене в Беслане до сих пор надпись: «Альфа Вымпел спасибо ребята за то, что спасали наших детей!»
Я бы могла еще много рассказать всяких историй, как круто ощущать себя героем, рисковать, а потом еще круче об этом писать. НО!!! Риск – это норма для нашей страны, но не норма для всех остальных. Я умею стрелять, но не хочу быть свидетелем войны и когда-нибудь всерьез применять свои навыки. Я волонтер в ЧС, но я их не хочу. Задача не плодить риски, а сделать так, чтобы их не было.
На бумаге все героическое красиво. А в жизни оно страшно, потому что отсутствие страха и есть самый главный ужас нашего времени. Самое главное бесстрашие сегодня – это говорить правду смело и в лицо, как бы пафосно это ни звучало. Делать и говорить. А вот этого многие боятся. Недавно 11-летний Олег спросил у меня: «Почему надо говорить правду, если по голове ударить проще». А я не знаю, что ответить. По голове и, правда, проще. А хочется, чтобы было наоборот.
Источник: Сайт Алёны Поповой
* Заметки в блогах являются собственностью их авторов, публикация их происходит с их согласия и без купюр, авторская орфография и пунктуация сохранены. Редакция ИА «Сусанин» может не разделять мнения автора.
