Любое поколение является объектом (чаще всего – объектом) широчайшего спектра изменений, преобразований, деформаций. С этой точки зрения история любого поколения – это история обретений и потерь, неповторимое сочетание которых и составляет то, что поэт назвал «лица необщим выражением».
Обретения связывают нас с последующими поколениями, но связь эта регрессивна: с течением времени на нашу долю выпадает все меньше обретений, победно перехватываемых и присваиваемых молодыми. Зато уходящее поколение несет в себе знания, которые перед лицом будущего теряют свою практическую актуальность, но сохраняют (пока мы живы) остывающее тепло нашего сворачивающегося быта/бытия.
Ярчайшую типологию этого непрерывного процесса накопления как компенсации убывания, сохранения как противовеса утрате дал Н.В.Гоголь в «Мертвых душах». Плюшкин и есть человек уходящего поколения, окруживший себя подчеркнуто ненужными, бесполезными (с точки зрения настоящего и будущего) вещами, которые, тем не менее, несут в себе частичку его бессмертной души. Которые свернулись до знаков, символов когда-то полнокровной жизни. Недоступная другим, она в любой момент под магическим воздействием памяти героя способна вернуть себе роль условия существования отменившего ее «сегодня».
Каждый из нас в той или иной мере Плюшкин, потому что все мы несем в себе массу когда-то с трудом обретенных, а сегодня бесполезных, но так необходимых нам опыта и знаний.
Воскресить их в своей памяти значит хотя бы на чуть-чуть продлить их зыбкую, полусонную, застенчивую, но пока еще живую жизнь.
Утром 1 сентября 1960 года я – первоклассник 56-й ижевской школы – шагал на свою первую в жизни школьную линейку, запрятав в потайной карманчик школьных брюк (о школьной форме образца 1960-1963 гг нужно будет сказать особо) 1 рубль. Напомню, что буханка хлеба тогда стоила 14-18 копеек, литр молока – 28 копеек, порция мороженого – от 11 до 19 копеек, стакан газировки с сиропом – 3 копейки, а без оного – 1 копейку (как и коробок спичек).
Легко заметить, что мои познания в ценовой политике партии и правительства СССР всецело определялись стоимостью того ассортимента, за которым родители посылали меня в магазин. Цен на другие «товары народного потребления» я не ведал, но и этих скудных знаний хватало, чтобы понять: в моем распоряжении целое состояние.
Прятал деньги не я, а мама, которая при этом несколько раз строго повторила, что этот рубль я должен отдать своей первой учительнице Агнессе Григорьевне Чашниковой на тетради. Возражений у меня не было, тем более, что моей довольно буйной фантазии явно не хватало на то, чтобы представить, на что можно потратить эту невероятную сумму.
Но жизнь, а особенно жизнь первоклассника в первый день учебы, оказалась непредсказуемой и летела как бы мимо моих воли и сознания. В итоге я принес домой уже в обыкновенном, а не потайном карманчике несколько жалких медяков – все остальное было малодушно и подло потрачено на пончики, компот и молочные коржики в школьном буфете.
Так не купленные тетради помогли мне понять, что реальность неизмеримо богаче того, что мы о ней думаем. А мама, возмущенная и глубоко огорченная моими мотовством и необязательностью, добавила к начавшему формироваться представлению о неисчерпаемости и непредсказуемости действительности еще несколько новых ярких черт.
Так что на следующий день я был предельно собран и дисциплинирован и обрел, наконец, то, чего мне так не хватало в день предыдущий: в моем огромном красном ранце из искусственной кожи мирно покоилась стопка искомых тетрадей. И не просто тетрадей. В стопке мирно уживались два типа тетрадей, несших на себе отпечаток стремительно отживающих социальных и классовых противоречий эпохи построения коммунистического общества (Никита Сергеевич Хрущев обещал нам построить коммунизм к 1980 году. Ждать оставалось, в общем-то, не так уж и долго).
Но вернемся к содержимому ранца. Так вот, в нем лежали тетради двух типов: обыкновенные и особенные. Обыкновенные были сделаны из сероватой шероховатой бумаги с явными вкраплениями плохо проваренной целлюлозы. Чтобы писать в них без помарок, нужно было обладать недюжинной выдержкой и определенным набором навыков.
Так, в случае с обыкновенной тетрадью перо нельзя было глубоко макать в чернильницу, потому что оно, подло зацепившись за одно из целлюлозных вкраплений, обязательно порождало огромную кляксу.
Во-вторых, если волосную часть буквы обыкновенная тетрадь еще как-то терпела, то слишком энергичный нажим мог завершиться катастрофой – бумага рвалась, уводила перо далеко от четко помеченной границы и сводила на нет все непосильные труды.
Наконец, обыкновенная тетрадь категорически враждовала с одним из любимых инструментов ученика начальной школы – стирательной резинкой (благородное слово «ластик» появилось много позже). Подтереть и исправить помарку, описку или (о ужас!) оценку в простой тетради было делом почти безнадежным – рыхлая бумага скатывалась, элементы плохо проваренной целлюлозы предательски цеплялись друг за друга, и на месте точки, которую ты намеревался слегка поправить, разверзался кратер глубиной во всю толщу листа и размером, превышающим все разумные пределы.
Все это расценивалось Агнессой Григорьевной как грубое посягательство на устои советской начальной школы и каралось снижением оценки и каллиграфически (словно в упрек нерадивому ученику) выведенной пометкой красными чернилами на полях: «Сколько можно повторять? Пиши аккуратнее!».
Естественно, и строгий взор родителей, ежедневно просматривавших тетради и дневник и тем самым грубо вторгавшихся в самое интимное и незащищенное, обращали внимание в первую очередь на клялксы и дыры. И с каждой новой помаркой все глубже погружались в пучину педагогического отчаяния. За чем неминуемо следовали оргвыводы.
Необыкновенная тетрадь была сделана из лощеной бумаги. Лист такой бумаги был необыкновенно плотен, идеально гладок и буквально светился благородным матовым светом. Перо летало по нему вольной птицей. Перед тем, как приступать к письму, перо можно было погружать в чернильницу на максимальную глубину, смело бросая вызов кляксам и помаркам. Здесь они были крайне редки и легко поддавались стирательной резинке, которая не оставляла на матовой поверхности листа ни малейшего следа. Волосяные и нажимные линии на такой бумаге удавались необыкновенно и никогда не сопровождались повреждениями благородного листа. Наконец, работа в лощеной тетради отменяла необходимость таскать с собой перочистку: перу просто нечего было цеплять на этой идеальной поверхности. Следует отметить, что и оценки в лощеной тетради в среднем были выше, чем в обыкновенной, а пометы учительницы, более мягкие и снисходительные, прозрачно намекали, что еще не все потеряно и что при должном усердии данный ученик может исправить пару четвертных троек.
Понятно, что и родителям подчеркнуто случайно в первую очередь предъявлялась именно лощеная тетрадь.
И тут самое время вернуться к нашей основной теме тетради как отпечатка стремительно отживающих социальных и классовых противоречий эпохи построения коммунистического общества. Лощеная тетрадь была почти вдвое дороже обыкновенной, и соотношение лощеных и обыкновенных тетрадей без лишних слов говорило об уровне материального достатка и социального положения их обладателя. Точнее – его родителей. Изобилие лощеных в чужом портфеле вызывало зависть, дефицит в своем - чувство ущемленности. В обществе, где все должны быть равны, лощеная тетрадь становилась досадным признаком неискорененного несовершенства общественных отношений.
Но тут на помощь строителям коммунизма неожиданно пришел научно-технический прогресс. Лощеная тетрадь начала стремительно терять свои классово чуждые признаки с появлением китайских чернильных авторучек. Их перья были не так чувствительны к качеству бумаги и нивелировали принципиальную разницу между дорогой и дешевой тетрадью.
А столь долгожданное социальное равенство на уровне школьной тетради окончательно восторжествовало с появлением сверхдемократичной шариковой ручки. Ей было глубоко наплевать на качество поверхности, она вольно катилась практически по любой. И лощеная тетрадь умерла как класс, оставив по себе противоречивые и не всегда неприятные воспоминания.
Из ЖЖ
* Заметки в блогах являются собственностью их авторов, публикация их происходит с их согласия и без купюр, авторская орфография и пунктуация сохранены. Редакция ИА «Сусанин» может не разделять мнения автора.
Обретения связывают нас с последующими поколениями, но связь эта регрессивна: с течением времени на нашу долю выпадает все меньше обретений, победно перехватываемых и присваиваемых молодыми. Зато уходящее поколение несет в себе знания, которые перед лицом будущего теряют свою практическую актуальность, но сохраняют (пока мы живы) остывающее тепло нашего сворачивающегося быта/бытия.
Ярчайшую типологию этого непрерывного процесса накопления как компенсации убывания, сохранения как противовеса утрате дал Н.В.Гоголь в «Мертвых душах». Плюшкин и есть человек уходящего поколения, окруживший себя подчеркнуто ненужными, бесполезными (с точки зрения настоящего и будущего) вещами, которые, тем не менее, несут в себе частичку его бессмертной души. Которые свернулись до знаков, символов когда-то полнокровной жизни. Недоступная другим, она в любой момент под магическим воздействием памяти героя способна вернуть себе роль условия существования отменившего ее «сегодня».
Каждый из нас в той или иной мере Плюшкин, потому что все мы несем в себе массу когда-то с трудом обретенных, а сегодня бесполезных, но так необходимых нам опыта и знаний.
Воскресить их в своей памяти значит хотя бы на чуть-чуть продлить их зыбкую, полусонную, застенчивую, но пока еще живую жизнь.
Утром 1 сентября 1960 года я – первоклассник 56-й ижевской школы – шагал на свою первую в жизни школьную линейку, запрятав в потайной карманчик школьных брюк (о школьной форме образца 1960-1963 гг нужно будет сказать особо) 1 рубль. Напомню, что буханка хлеба тогда стоила 14-18 копеек, литр молока – 28 копеек, порция мороженого – от 11 до 19 копеек, стакан газировки с сиропом – 3 копейки, а без оного – 1 копейку (как и коробок спичек).
Легко заметить, что мои познания в ценовой политике партии и правительства СССР всецело определялись стоимостью того ассортимента, за которым родители посылали меня в магазин. Цен на другие «товары народного потребления» я не ведал, но и этих скудных знаний хватало, чтобы понять: в моем распоряжении целое состояние.
Прятал деньги не я, а мама, которая при этом несколько раз строго повторила, что этот рубль я должен отдать своей первой учительнице Агнессе Григорьевне Чашниковой на тетради. Возражений у меня не было, тем более, что моей довольно буйной фантазии явно не хватало на то, чтобы представить, на что можно потратить эту невероятную сумму.
Но жизнь, а особенно жизнь первоклассника в первый день учебы, оказалась непредсказуемой и летела как бы мимо моих воли и сознания. В итоге я принес домой уже в обыкновенном, а не потайном карманчике несколько жалких медяков – все остальное было малодушно и подло потрачено на пончики, компот и молочные коржики в школьном буфете.
Так не купленные тетради помогли мне понять, что реальность неизмеримо богаче того, что мы о ней думаем. А мама, возмущенная и глубоко огорченная моими мотовством и необязательностью, добавила к начавшему формироваться представлению о неисчерпаемости и непредсказуемости действительности еще несколько новых ярких черт.
Так что на следующий день я был предельно собран и дисциплинирован и обрел, наконец, то, чего мне так не хватало в день предыдущий: в моем огромном красном ранце из искусственной кожи мирно покоилась стопка искомых тетрадей. И не просто тетрадей. В стопке мирно уживались два типа тетрадей, несших на себе отпечаток стремительно отживающих социальных и классовых противоречий эпохи построения коммунистического общества (Никита Сергеевич Хрущев обещал нам построить коммунизм к 1980 году. Ждать оставалось, в общем-то, не так уж и долго).
Но вернемся к содержимому ранца. Так вот, в нем лежали тетради двух типов: обыкновенные и особенные. Обыкновенные были сделаны из сероватой шероховатой бумаги с явными вкраплениями плохо проваренной целлюлозы. Чтобы писать в них без помарок, нужно было обладать недюжинной выдержкой и определенным набором навыков.
Так, в случае с обыкновенной тетрадью перо нельзя было глубоко макать в чернильницу, потому что оно, подло зацепившись за одно из целлюлозных вкраплений, обязательно порождало огромную кляксу.
Во-вторых, если волосную часть буквы обыкновенная тетрадь еще как-то терпела, то слишком энергичный нажим мог завершиться катастрофой – бумага рвалась, уводила перо далеко от четко помеченной границы и сводила на нет все непосильные труды.
Наконец, обыкновенная тетрадь категорически враждовала с одним из любимых инструментов ученика начальной школы – стирательной резинкой (благородное слово «ластик» появилось много позже). Подтереть и исправить помарку, описку или (о ужас!) оценку в простой тетради было делом почти безнадежным – рыхлая бумага скатывалась, элементы плохо проваренной целлюлозы предательски цеплялись друг за друга, и на месте точки, которую ты намеревался слегка поправить, разверзался кратер глубиной во всю толщу листа и размером, превышающим все разумные пределы.
Все это расценивалось Агнессой Григорьевной как грубое посягательство на устои советской начальной школы и каралось снижением оценки и каллиграфически (словно в упрек нерадивому ученику) выведенной пометкой красными чернилами на полях: «Сколько можно повторять? Пиши аккуратнее!».
Естественно, и строгий взор родителей, ежедневно просматривавших тетради и дневник и тем самым грубо вторгавшихся в самое интимное и незащищенное, обращали внимание в первую очередь на клялксы и дыры. И с каждой новой помаркой все глубже погружались в пучину педагогического отчаяния. За чем неминуемо следовали оргвыводы.
Необыкновенная тетрадь была сделана из лощеной бумаги. Лист такой бумаги был необыкновенно плотен, идеально гладок и буквально светился благородным матовым светом. Перо летало по нему вольной птицей. Перед тем, как приступать к письму, перо можно было погружать в чернильницу на максимальную глубину, смело бросая вызов кляксам и помаркам. Здесь они были крайне редки и легко поддавались стирательной резинке, которая не оставляла на матовой поверхности листа ни малейшего следа. Волосяные и нажимные линии на такой бумаге удавались необыкновенно и никогда не сопровождались повреждениями благородного листа. Наконец, работа в лощеной тетради отменяла необходимость таскать с собой перочистку: перу просто нечего было цеплять на этой идеальной поверхности. Следует отметить, что и оценки в лощеной тетради в среднем были выше, чем в обыкновенной, а пометы учительницы, более мягкие и снисходительные, прозрачно намекали, что еще не все потеряно и что при должном усердии данный ученик может исправить пару четвертных троек.
Понятно, что и родителям подчеркнуто случайно в первую очередь предъявлялась именно лощеная тетрадь.
И тут самое время вернуться к нашей основной теме тетради как отпечатка стремительно отживающих социальных и классовых противоречий эпохи построения коммунистического общества. Лощеная тетрадь была почти вдвое дороже обыкновенной, и соотношение лощеных и обыкновенных тетрадей без лишних слов говорило об уровне материального достатка и социального положения их обладателя. Точнее – его родителей. Изобилие лощеных в чужом портфеле вызывало зависть, дефицит в своем - чувство ущемленности. В обществе, где все должны быть равны, лощеная тетрадь становилась досадным признаком неискорененного несовершенства общественных отношений.
Но тут на помощь строителям коммунизма неожиданно пришел научно-технический прогресс. Лощеная тетрадь начала стремительно терять свои классово чуждые признаки с появлением китайских чернильных авторучек. Их перья были не так чувствительны к качеству бумаги и нивелировали принципиальную разницу между дорогой и дешевой тетрадью.
А столь долгожданное социальное равенство на уровне школьной тетради окончательно восторжествовало с появлением сверхдемократичной шариковой ручки. Ей было глубоко наплевать на качество поверхности, она вольно катилась практически по любой. И лощеная тетрадь умерла как класс, оставив по себе противоречивые и не всегда неприятные воспоминания.
Из ЖЖ
* Заметки в блогах являются собственностью их авторов, публикация их происходит с их согласия и без купюр, авторская орфография и пунктуация сохранены. Редакция ИА «Сусанин» может не разделять мнения автора.
